Том 10. Последние желания - Страница 127

127

– Вас там, барин, мужик какой-то спрашивает.

– Мужик? От кого мужик?

– Да из деревни, говорит, Семеном звать…

Дверь отворилась, и в комнату вошел действительно мужик маленького роста, тощий и худой. Желтоватые, тусклые волосы висели расчесанные на прямой ряд, рыжая бородка не кудрявилась, бледное лицо его было робко и жалко.

– Откуда ты? – спросил Богданович.

– Я… оказия, батюшка, оказия. Катерина Михайловна с оказией письмецо вам послали: на почте затеривают письма-то.

И он протянул Богдановичу грязный конверт.

– От мамаши? От нее?

– От мамаши, батюшка, точно так. И еще они медку вам послали крыночку, медок-то в кухне; я, пожалуй, принесу.

– Нет, постой, после… Здорова она?

– Слава Богу, батюшка. Слышно, продуло их в сенцах, так нездоровы были, а потом ничего… Да ноги, слышно, все болят у них… И велели посмотреть, как вы тут, и все им рассказать. Да если можно, как я в субботу обратно отправляться должен, чтобы вы ответное письмецо написали со мной, потому на почте письма теряются…

Семен оказался очень словоохотливым и добродушным.

– Ты на днях можешь зайти? Я напишу мамаше; ты отвезешь. А пока, Марина, сведи его в кухню, чаем, что ли, напой…

Богдановичу было больно читать письмо:

«Митичка дорогой, решаюсь писать тебе с оказией; уж очень я беспокоюсь. Ты мне забыл написать, о чем я просила. А за твое письмо очень тебе благодарна. Пишешь ты точно и не ко мне, точно для книжки рассказ, так выходит хорошо; я многим показывала – завидуют: что за сын, говорят, у вас редкий и как вас любит. А только, Митя мой, зачем ты ничего не напишешь, что как бы нам свидеться. Ежели нельзя – я ничего не скажу. Напиши ты ответ с Семеном, я уж буду ждать. Мне все, Митичка, нездоровится; ты на меня не сердись…»

– Поехать бы в деревню. Напишу-ка, что буду через три дня.

Неожиданное обстоятельство разрушило все планы Дмитрия Николаевича. Он уехал на другой день вечером, но не в деревню.

Иван Сергеевич Мансуров написал ему и, между прочим, уговаривал приехать пожить вместе за границей. Он прибавил: «И Наташа будет вам очень рада. Она что-то скучает последнее время».

Как эта мысль – поехать в Неаполь не пришла Богдановичу раньше? Вот чего он хотел! Вот чего нужно сердцу: свиданья, свиданья!

Он не дождался Семена и не успел отправить письма Катерине Михайловне.

X

Уютные долины Земмеринга мелькали мимо окон вагона.

Высокие холмы и горы, с мягкой травой на склонах, озаренные солнцем, смотрели весело и приветливо. У их подножий теснились чинные немецкие города, с аккуратными домиками и высокой острой колокольней, на которой были часы. Посередине городка непременно протекала светлая речка.

Как должно быть мирно и спокойно жилось в этих счастливых домиках!

«Приехать бы сюда одному, – думал Богданович, – жить бы, ни о чем не заботясь, писать…»

На пути в Италию, перед свиданьем с Наташей – Богданович совсем не был счастлив.

В глубине души его мучило и то, что он не поехал к матери и даже не написал ей с посланным.

Необъяснимое чувство пустоты томило его. Он пробовал философствовать, но ничего не вышло, потому что философия редко излечивает искреннюю печаль.

Мысль о смерти не часто являлась к нему. Но теперь она пришла-и он думал о смерти, и думал как-то странно, почти глупо, не рассуждая, так как будто она была около него.

Поезд летел, скрывался в туннелях, снова выбегал и мчался дальше. Менялись и бежали мысли Богдановича.

«Умереть, уничтожиться (потому что смерть – уничтоженье), – думал он, – уйти бесследно, когда другие останутся и забудут… Нет, надо сделать, чтоб они не могли, не могли забыть. Зачем же во мне это мучительное желание, если оно неисполнимо, если никому-ни природе, ни людям нет до меня дела, если нужно, чтоб я умирал один, исчез без следа? Как жизнь коротка, сколько времени я потерял!.. Работать надо, работать! От страха смерти может спасти лишь бессмертие славы!»

Последняя мысль ему очень понравилась. Он поспешно вынул карандаш и записал ее, хотя поезд шел скоро и движение вагона ему мешало.

XI

На широком балконе неаполитанского отеля сидели Наташа Мансурова, Богданович и еще один, почти неизвестный Богдановичу молодой человек.

Они только что кончили завтракать и пили кофе. Полотняная крыша балкона защищала от солнца, лучи которого делались очень жаркими.

Залив был спокоен.

Глаза не могли выдерживать яркости синих волн. Казалось, что вода сама светится и блестит. Небо, почти такое же синее, как вода, было похоже на свежую акварель с еще не высохшими красками. Здесь ничто не ласкало и не покоило взора, как бледные оттенки нежной северной природы; но все, напротив, казалось ярким, резким, сверкающим и даже грубым. Шум улицы, хлопанье бичей, брань босоногих «рагацци» и крики разносчиков с корзинами кораллов и черепаховых изделий – все это почти заглушало голоса на балконе.

Богданович сел к решетке и, облокотившись, смотрел на море.

Наташа начинала тяготиться своим гостем, но Иван Сергеевич, которому пришлось уйти неожиданно, просил принять его полюбезнее, и Наташа отвечала улыбкой на вежливую и плавную речь.

Молодого человека звали Владимиром Ильичом, и он был вполне приличный, изящный и даже красивый молодой человек.

Богатый помещик, он в Россию приезжал редко и жил постоянно в Париже. Это было заметно по его платью: оно сидело на нем так, как будто он в нем и родился, и вырос.

Спасаясь от парижских дождей, он приехал на неделю в Неаполь и, узнав, что тут Мансуровы, не преминул сделать им визит. С Иваном Сергееичем он был знаком давно. Явившись к Мансуровым вторично, Владимир Ильич преподнес Наташе красивый букет.

127