Том 10. Последние желания - Страница 17

Два студента, видимо в первый раз встретившиеся и незнакомые, молчаливо сидели напротив и осматривали друг друга с недоверием: «А что, любезный друг, либерал ты или консерватор?» На что другой отвечал взорами: «Не стану я первый выдавать своих убеждений. Скажи-ка ты сначала». Высокий, худой драматург с черной бородкой сидел на диване в неловкой и выжидательной позе. Он смотрел на Лёлю и удивлялся, отчего она не начинает его занимать. Лёля совсем растерялась, тем более что гости спрашивали хозяина, а хозяин упорно сидел у себя. Лёля пошла в кабинет.

Калинин действительно кончал работу; он не любил, когда ему мешали; но тут не рассердился и обещал сейчас же выйти.

Возвращаясь в гостиную, Лёля была приятно удивлена: гости ее не скучали. Поэт в белых воротниках, стоя на середине комнаты, нервным голосом рассказывал что-то: он торопился, волновался и жестикулировал. Алянский слушал его с ласковой улыбкой, изредка вставляя словцо. Худой драматург разговаривал тихонько с новоприбывшим гостем, критиком Сабуриным. Сабурин поражал величиной своей фигуры; его красивое, немолодое лицо исчезало под целой гривой светло-белокурых волос и длинной золотистой бородой. Голос у него был мягкий и очень тихий, а глазами он точно говорил: «Посмотрите, какой я добрый, какой я ласковый, не бойтесь, подойдите ближе». Он был похож на породистого кота с длинной, пушистой шерстью, бархатными лапками и нежными глазами. Но Лёля его боялась; она знала, что своим тихим голосом он умел говорить злые речи. Драматург прицепился к Сабурину и не отпускал его; он боялся рецензии на свое последнее произведение. Беспечный Линорин, с чувством прижимая педаль, играл ноктюрн Шопена; а студенты, которые, по счастью, оказались совершенно противоположных убеждений, с такой яростью принялись друг за друга, что, казалось, вряд ли их можно будет когда-нибудь развести. Не успела Лёля порадоваться, как явился Калинин: он весело поздоровался со всеми, шутил, смеялся; разговор сделался общим. Линорин бросил Шопена; студенты продолжали спорить, только отошли дальше. Поэт в белых воротничках прочел, задыхаясь от восторга, свое последнее стихотворение; его очень много и ласково хвалили, Сабурин пожал ему руку и, близко глядя ему в глаза, произнес своим тихим и значительным голосом: «Я этого не забуду. Вы меня до слез растрогали… Спасибо вам». Попросили Линорина прочесть что-нибудь; он согласился и прочел легонькое, звонкое стихотворение и при этом улыбался небрежно и со смехом произносил слова. Его тоже похвалили, но меньше и даже сделали несколько замечаний. Линорин выслушал их молча и с той же небрежной улыбкой. По поводу замечаний поднялся спор; все говорила оживленно. Калинин был очень милый. За чаем даже Лёля, всегда серьезная и молчаливая, развеселилась, по-детски громко смеялась и спорила. Закуски и печенья оказались не лишними; кушали исправно. Нервный поэт выпил только один стакан чая и не брал булок, потому что они стояли далеко от него. Сабурин, напротив, перестал даже говорить и вполне углубился в еду и питье. Видно было, что он относится к этому делу серьезно, не кушает легкомысленно первое попавшееся, а вникает и выбирает. Он обратил особенное внимание на одну баночку, за которую Лёля очень боялась: он открыл, понюхал, попробовал раз, потом еще раз; лицо его выражало какое-то неведомое наслаждение. Студенты, выйдя из-под света лампы, оба сразу замолчали и упорно отказывались от всего.

Разговор вертелся на сплетнях, говорили о плагиате, о том, что Антонович поссорился с философом из-за литературного утра: Антонович читал свою статью, а Ретчер ему мало аплодировал. Поэтесса Гречухина грозит сделать редактору одного нового журнала «европейский скандал» за неприятие ее поэмы, а газетный рецензент ошибся и похвалил книгу, думая, что автор – его знакомый, а это оказался только однофамилец. Калинин, которого литературные истории мало интересовали, старался переменить разговор на более общий, ему это не удавалось. Уже почти в одиннадцать часов вдруг позвонили, и в комнату вошел новый гость. Калинин ему очень обрадовался.

– Что вы так поздно?

– Поздно? Да. Дела были. Ну а вы как? – продолжая он, обращаясь к Лёле. – Ничего?

– Я ничего…

– Ну и слава Богу… Позвольте мне стаканчик чаю… Не беспокойтесь… Я найду себе место.

Он поставил себе кресло боком к столу, закурил папиросу и молчал. Линорин уверял Алянского, что в одном его романсе стихи совсем не подходят к музыке. Калинин услышал и заявил решительным тоном, что, по его мнению, стихи совсем не должно перекладывать на музыку, потому что в них есть своя, незаменимая музыка. Ему возразили. Разговор сделался общим, один новоприбывший курил и молчал. Он был художник Штелькин, человек низенький, коренастый, с умными глазами и крупными, очень некрасивыми чертами лица. Губы у него были толстые и красные. Говорил он с небольшим акцентом. Он так сидел, так курил и так смотрел на всех, что казалось – он один взрослый среди детей, точно наставник пришел посмотреть, как забавляются его ученики и он, ничего, позволяет им забавляться… В самом разгаре спора он обернулся и стал рассматривать потолок, стены, напевая вполголоса какой-то мотив. Этот мотив он продолжал напевать и в гостиной, куда все возвратились после чаю и даже в промежутках разговора с Лелей.

– Ну, что ваш пессимизм? – спросила она.

– Пессимизм? – Да знаете ли вы, что такое пессимизм, дитя мое? – Вы слишком молоды, вы еще ничего не понимаете…

– А мне почему-то показалось, что вы сегодня не настоящий пессимист, по лицу, по глазам, по всему видно, что вы сегодня только кажетесь себе пессимистом…