Том 10. Последние желания - Страница 78

– Я вас совсем мало знаю и ничего не хотел сказать обидного, – опять повторил Володя. – Я и этой мысли о москвичах не проводил, у меня нет определенного мнения.

Они помолчали. Водопад шумел, и белые брызги летели вверх.

– А вы здесь надолго поселяетесь? – сказал Челищев.

– Еще, верно, целый год проживем! Отец болен. Это ужасно, тут живого человека нет, книг нет! Я совсем иначе рисовала себе свою жизнь. У меня были такие планы… Да ведь наш кружок расстроился, я даже ни с кем не переписываюсь. Скажите, а в Петербурге все-таки есть какая-нибудь общность, собираются, вот так, молодежь?

– Видите ли, я вам могу говорить только про то, что знаю… Я немного занимаюсь литературой, бываю между журналистами, общение есть…

– Ах, литература, – перебила его Нюра. – Но ведь это новейшая литература, это ужасно! Декадентство… Мы избегали и читать, что идет вразрез со всем…

– Нет, какое декадентство! Об этом у нас уж больше не говорится, это старо… Да и прошло стороной. Нет, я о другом говорю. У нас более существенные интересы. Есть, конечно, различные мнения, как везде…

– Ах, скажите, что же говорят? Вы не думайте, мы в Москве всем этим очень серьезно занимались, у нас были партии, дело самообразования было очень подвинуто…

Челищев усмехнулся.

– Позвольте вас спросить определенно: ваш кружок был народнический?

– Да, – недоуменно и нерешительно проговорила Нюра. – А… какой же еще?

– Видите, это, конечно, мое личное мнение… Но я народничество считаю вещью тоже устарелой… Словом, я из партии, противной народничеству. И партия эта, надо сказать, теперь в Петербурге преобладающая.

Нюра смешалась.

– Позвольте… но… какая же партия? В чем же ее принципы? И… мне кажется, правда народничества – это нечто несомненное, это установленное, и если может быть борьба, то…

Она не нашла слов и умолкла, пристыженная и удивленная. Челищеву разговор казался неловким. Он боялся, что станет развивать барышню. Говорил он неохотно, осторожно – и совсем бы умолк, но девочка ему нравилась и даже начинала нравиться ее восторженность, наивная, важная доверчивость и полная примитивность увлечений. Он взглянул на нее, всю в белых брызгах, с розовыми от смущения ушами. Ему всегда нравились такие крупные блондинки, очень молоденькие. «Может быть, она и не глупа, – подумал он добродушно. – Во всяком случае, почва хорошая. Отчего и не помочь человеку, не поговорить с ним, если он хочет говорить и знать».

Однако он произнес громко:

– Все эти вещи очень сложные, Надежда Андреевна. Согласитесь, как-то странно вести серьезные, требующие большой внимательности, разговоры здесь, под шум водопада, на пикнике тетушек и дядюшек? Мы так мало знаем друг друга…

– Ах, это совсем и не нужно! Лишь бы чувствовалась серьезность в человеке… вы вот, наверно думаете, что я слишком молода… Но уверяю вас, я уж давно не ребенок. Я всегда была со взрослыми, всегда все читала, жизнь рано столкнула меня с серьезными людьми, которые разбудили во мне такие запросы…

«Вон уж, запросы! – подумал Челищев. – Как это она все по-московски! А милая девочка, жаждущая… и хорошенькая».

– Нас ищут, – сказала Нюра с сожалением. – Надо идти. Вы приезжайте к нам, – прибавила она, – папа будет так рад! Знаете, для нас свежий человек это редкое счастье, я уж и так одичала. Извините, что я без церемоний.

Челищев поблагодарил. Нюра вдруг опять страшно смутилась, вспомнив, как Маргарита пророчила ей студента. Маргарита будет опять смеяться. Но и пусть! Разве это важно? Да и ей, Нюре, интересен этот студент сам по себе? Живешь в норе, поневоле рад свежему человеку, который расскажет, что на свете делается. О какой партии он говорил? Что это такое?

Нюра чувствовала себя возбужденной и деятельной, как, бывало, в Москве, возвращаясь от своей подруги Хваленцевой, у которой собиралось много студентов, старших гимназисток, всякой молодежи, и происходили разные чтения и споры.

Вася был где-то недалеко и вылез из-за камней совсем мокрый.

– Там ищут тебя, – сказал он Нюре. – Домой ехать.

Они втроем двинулись вниз.

Еще глуховатый, но уже довольно близкий гром раскатился вверху и замолк не сразу, ворча и переливаясь. Потемнело. Сосны зашумели, как море. Какая-то барыня в амазонке, сопровождаемая обыкновенным татарином с галунами и глупыми глазами, вынырнула с боковой дорожки и поспешила вниз чуть не бегом. Вася, который боялся грозы, робко спросил студента:

– Ведь гром, это – электричество?

Тот поглядел на Васю молча и рассеянно и сказал:

– Да.

Внизу все уже были готовы. Дамы успели уехать до дождя, баронесса увезла генерала. Студент любезно подсадил Нюру в экипаж, – она хотела, но не посмела опять пригласить его к ним. Васю пришлось посадить в середину, когда пошел дождь. Коляска была без верха, а только с зонтиком, и белое платье Маргариты превратилось в тряпку. Пшеничка с беспокойством посмотрел на нее и сказал:

– Вы горячего напейтесь вечером.

– Я никогда не простуживаюсь, – холодно ответила Маргарита.

Вава смеялась. Нюра чувствовала ко всем нежность, даже к Пшеничке. Только Вася трепетал, жмурился от молний, жадно ждал грома и, несмотря на страх, все желал, чтобы гром был громче.

– Свят, свят, свят, – шептал он в ужасе и восхищении.

Горное эхо повторяло удары. Молнии были ослепительные, красноватого, медного цвета. И в грозовой полутьме они казались режущими, невозможными.

– Да мы не доедем, – смеялась Нюра. – Нас убьет.