– Ничего, вот и говорю – ничего. Проживете, умрете, как патриарх, насыщенный знаниями. Уснете…
Вихрь обрывочных, беспорядочных мыслей закрутил меня. Я повернулся к черту. В посветлевшей комнате чертовское узенькое лицо мне показалось желтым, усталым, грустным. Он терпеливо ждал, но грустнел на глазах.
– А не можете ли вы прийти завтра? Или… ну в четверг, что ли? – сказал я неожиданно для самого себя. И прибавил: – Конечно, если вам неудобно… Но я хотел бы подумать, сообразить, примериться…
Черт замигал и произнес тоскливо:
– Что же еще вам думать? Мы выяснили. Что же вы сомневаетесь? Сомнения ваши я мог бы и сейчас…
Какой глупый черт! Неужели я не стою более умного? Дурак и дурак. Держи он себя иначе, более уверенно и независимо… я, может быть, и склонился бы к согласию. Не знаю – но очень может быть. А вот эта его тоскливая, робкая настойчивость, страх какой-то трясучий – подняли во мне упрямство и недоверие. Да, еще странный пункт, что пятнадцать лет после договора я обязан прожить. Это что такое? Если мне будет житься в меру чертовых обещаний, то на какой же я дьявол пожелаю умирать? А если не пожелаю – то к чему обязательство? Спросил его.
– Ну десять, ну десять, – зауступал черт и тем пуще меня растревожил. Хотелось заорать на него и выгнать в толчки. Но сдержался, пристыдил себя, – глупость-то какая была бы! И проговорил холодно:
– Очень рад. Я все обдумаю. Приходите в четверг. Сейчас я занят.
Черт сдержался тоже – я видел, как он разозлен, блеснули зеленые глазки. Встал.
…В дверях черт остановился и взглянул на меня, снизу вверх, опять тоскливо и умоляюще.
– А то не раздумывали бы, а? По рукам бы сразу бы и получили все. Нынче вечером пойдете же к Маргарите Аркадьевне, так вот…
Ишь ведь шельма! Знает, что говорит… Ну нет; подумаешь – спешка! Не такая уж малина и Маргарита Аркадьевна. Душу черту наскоро из-за нее продавать, трех дней не подождать!
– Или задаточек не оставить ли?
– Прошу вас, прошу вас, – нетерпеливо крикнул я. – Ничего не надо. В четверг поговорим.
– А если в четверг уж не приду?
Сознаюсь – испугался. Этакий случай, из глупого, мне самому непонятного, упрямства, – и провороню? Да что а? Но в ту же минуту упрямство мое возросло до невероятных размеров, я нагло захохотал и сказал черту в лицо:
– При-де-те! А не придете – тоже не заплачем!..
Я остался один.
Сел в кресло, где сидел господин Окказионер, – да противно, запах какой-то псовый, – вскочил, перешел на диван. Было твердое намерение сразу начать обдумывать дело. До четверга всего три дня, сегодня понедельник.
Однако я или оглупел, или утомился. Ничего не выходило, а думалось о другом. О пустяках. О каких-то книгах новых, о собственной статье, которую хотел писать перед приходом Окказионера. Словом, терял время, нет, надо уйти из этой комнаты. Повидать кого-нибудь, человека – не черта.
Презирая мокрый снег, который опять повалил, я отправился к моему приятелю, беллетристу Ильину.
…У Ильиных мне пришло в голову новое соображение: не оттого ли я отсрочил продажу души, что черт обещал мне благополучие только личное, индивидуальное? Вот эти именно «ощущения»? Удачу только в том, что касается одного меня? Это шкурное счастье, и конечно, я…
Однако, что за вздор. Положим, что цена – личная удача. Это чистейший плюс и косвенным образом он повлияет, конечно, и на все мои неличные начинания. Чистейший плюс! И что я отдаю за него? Нет, хотел бы я знать, что я, в конце концов, отдаю.
Завертелось колесо. Задумался, не слышал, о чем и говорят Ильин с женой.
– Какая беда над вами стряслась? – усмехнувшись, спросил наконец Ильин. – Я вас третий раз окликаю, а вы точно глухой. Или в эмпиреи заехали?
– Куда там в эмпиреи! – забормотал я. – И беды никакой. Напротив. Ах, Елизавета Григорьевна!
Это была Лизочка, единственная дочь Марьи Львовны, падчерица Ильина. Я редко ее видел, но всегда с особенным чувством. Курсистка, а личико у нее детски-милое, тихое. И так трогательно торчат петли бархатного черного банта на затылке, на темных волосах. Иногда, как тень, проходило что-то по душе, что-то нежное и глубокое: если б полюбить Лизочку, если б она полюбила… Горячо становилось у сердца – и уж прошла тень, почти не зацепив мысли.
Увидав темную головку, милые глаза – я ждал привычной, ласковой тени, о ней думая, но… ничего не было. Холодно поглядел на бархатную ленту. Улыбнулся по привычке. Пожал руку. Экий я сантименталист. Что мне Лизочка? Никогда не полюблю ее. Если б я захотел… после четверга… Лизочка мне бы не отказала. Но я почувствовал ясно, что не захочу. Маргариту Аркадьевну скорее. Живо, на скорую руку… Надоела – прощай, в Индию…
А Лизочка мне будет в корне не нужна, я знаю; с Лизочкой что-то другое могло быть, и нет его. Милое, хорошее, особенное – и нет его. Такое невозможное, что хоть и жаль, а вот уж и не хочется.
– Куда вы? – удивленно спросила Лизочка, когда сорвался с места и сталь прощаться. Она привыкла подолгу дружески болтать со мной, когда мы встречалась.
– Оставь его, Лиза, – сказал Ильин. – С ним что-то случилось. Говорят, будто не дурное, – хорошее, а не видать.
– Прощайте. В четверг приду. Или не приду. Если не приду – значит, в Монте-Карло уехал, в Америку…
Они раскрыли рты, а я удрал.
…Ночью меня давили кошмары. Я ходил, действовал, – а кругом был кинематограф – все черное и серое, быстрое, дрожащее и без голоса. И я был из кинематографа. Не боялся, а только скучал.
Красная неподвижная занавеска – я ее увидал, проснувшись, – развеселила и обрадовала меня. Как хорошо, что красная и что не двигается. И за окном хорошо: уже мартовская яснота, Петербург… В кинематографе моего сна была как будто Индия…